Украинский магазин

Главная | Мой профиль | Регистрация | Выход | Вход | RSS

Фотоприколы|Кулинария|Истории|Развлечения|Украина

Пить, курить и говорить я начал одновременно. Кажется, вынесенная в эпиграф фраза принадлежит Жванецкому.В его духе отжиг, к тому же звучало это с исполнении Райкина, а М.М. был тогда штатным автором А.И. Впрочем, не уверен в авторстве, да и Бог с ним. Дело в том, что я-то пить и курить начал гораздо позже, чем говорить. Вот прекращу всё это делать – да, одновременно. Надеюсь. А может, и не прекращу, ибо кто знает… Так вот, пить (спиртные напитки) и курить (табак) я начал довольно поздно – в девятом классе. Помню самую первую тусу – не с чаем и газводой «Буратино», а с бухлом. Правда, слов таких – туса, бухло – в те времена не было, но это не важно. Тусы были, бухло тоже, вот что главное. Первая, значит, туса… Ликёры какие-то жуткие… Один зелёный, другой коричневый… Бррр… Под салаты… Не понравилось мне. Больше, говорю, не наливайте, не хочу. Вова Козлов, который эти ликёры и закупал, сильно обиделся. Ну, как водится. Все, говорит, пьют, и ты, говорит, пей, а то, выходит, не уважаешь. В тот раз я всё-таки устоял. А уж позже – ненамного позже – стал пить всё, что течёт. Это у меня, наверное, наследственность такая. Отец в свои восемьдесят три нет-нет, а пропустит рюмашку. Мать в свои восемьдесят, не далее, как вот вчера, на семейных посиделках, легко уговорила соточку. Бабушка-покойница вообще здоровa была в этом смысле. Ну, бабушку ещё и воспитывали правильно. В строгости. Отец её – мой, стало быть, прадед – почитал привычку к питию обязательной для всякого культурного человека. И чад своих – четырнадцать душ – непреклонно заставлял пить вино. Начиная с пятилетнего возраста. Вино разбавляли водой, один к четырём. Потом переходили на один к двум. В конце концов до чистого добирались. Вот бабушка и приобрела на всю долгую жизнь иммунитет от пьянства и алкоголизма. Хотя поначалу, она рассказывала, было ужас как противно. Дед мой, правда, совсем не пил. Ни капли. Невкусно, говорил он, и дураком становиться незачем. Железный был человек. В компании ему, конечно, всё равно наливали – кто ж в компании отвяжется? Но дедову долю выпивала бабушка, так что всё обходилось. Вот курил дед – люто. Сигареты «Памир». Короткие, без фильтра и чудовищно вонючие. Термоядерные сигареты. А я начал курить на той самой первой тусе с ликёрами. И как-то сразу понравилось. Курили мы «Яву». Утверждалось, что лучшие в мире сигареты, конечно, штатовские, но вот из европейских – «Ява» есть нумеро уно. Короче, начали мы выпивать да покуривать, заодно с девочками… того… перещупываться… Втянулись, само собой. А дурью не баловались. Эпоха была такая – кокаинисты и прочие декаденты-морфинисты повымерли ещё в гражданскую, всяких там порошков и колёс в сколько-нибудь широком распространении уже не водилось, а время клея «Момент» ещё не наступило. Анаша – имела место, но как-то мы ею не интересовались. До одного случая, ставшего – для меня – поворотным в жизни. Весной перевели к нам в класс пацана новенького, Саню Гусева. Лицо бледное, глаза слегка к носу скошенные, движения чуть-чуть замедленные, походка вперевалку. А весь вид – как будто человек постоянно чем-то удивлён. И вот собралась наша тесная компания, все семеро, в излюбленном месте – в старой части школьного сада. Уселись на лавках по обе стороны изрезанного деревянного стола, вальяжно закурили. – Гусь-то – торчок, – объявил Вова Козлов, он же, естественно, Козёл. – Как это – торчок? – удивился Мишка Пахомов, он же Хомяк. Тьфу, живой уголок какой-то. Ещё были Коршун, Сурок и Быча. И Зяма – но это, правда, из другой оперы. Хотя… Кстати, меня звали «Нос». Тоже что-то звериное есть в погоняле, так мне почему-то кажется. Ну, ладно. Значит, Козёл пояснил про Гуся: – План он курит. И торчит. Вот и торчок. – Какой план? – не понял Зяма. У Зямы мать как раз в плановом отделе работала, на заводе нашем посёлкообразующем. – Мой чемодан, набитый планом, – негромко и фальшиво напел Козёл, – мой чемодан для наркоманов… – А-а, – протянул Зяма. – Надо его раскрутить, мужики, – азартно сказал Козёл. – Пусть отсыпет. – Не даст, – вздохнул Сурок. Он, Сурок, отличался большим пессимизмом. Коршун гыгыкнул и тем ограничился. Как обычно. – Как это не даст? – вскинулся Быча. – Он новенький? Новенький. Мы его обновляли? Не обновляли. Вот и пусть отсыпает, пока не обновили. Я ему дам «не дам», он у меня землю жрать будет! – Быча, а тебе зачем? – спросил я. – Из принципа! – отрезал Быча. – Да ведь брат же у него… – покачал головой Сурок. – Ага, – подтвердил Хомяк. – Гусю не наваляешь, у него брат. – У меня тоже брат, – веско напомнил Козёл. Все замолкли. Да, старший Козёл был в большом авторитете. Пожалуй, Гусю деваться некуда, поняли мы. На следующий день собрались после уроков там же, в саду. Все семеро, и восьмой – Гусь. – Не жалко, – ухмыльнулся он, сооружая косяк. Засмолил и пустил по кругу. Пыхнул дымом Козёл, нахмурился, словно прислушиваясь к себе, потом расслабился, расплылся в улыбке, пыхнул ещё разок, передал Быче. Тот затянулся, пошло дальше. Затянулся и я. Оглядел друзей. Гусь сохранял обычный свой удивлённый вид, только чуть более дурашливый, чем всегда. Козёл мечтательно смотрел куда-то вовнутрь себя. Хомяк с Сурком вроде как заснули. Коршун раскачивался вправо и влево. Быча состроил идиотскую гримасу и бормотал что-то. Зяма, закатив глаза, выдохнул: – Кайф… – Тарч! – восторженно подтвердил Сурок. – Кайф! – простонал ещё кто-то. А я ничего не чувствовал, кроме неудержимо подступающей тошноты. Перегнувшись через стол, я вынул почти скуренный косяк из пальцев Гуся и затянулся что было сил. Видно, зря я это сделал. Желудок – именно весь желудок, а не только его содержимое, – решительно устремился на выход. Вот как на духу: никогда в жизни, ни до, ни после, я так не блевал. Казалось, это жизнь покидает моё тело. Мучительно и бесповоротно. И при всём при том я абсолютно адекватно слышал стоны, вздохи и мычание моих друзей: «Кайф… Тарч…» Ненавижу оба этих слова. Особенно второе, которого и не существует. Ненавижу. Я всё-таки не умер. Проблевался, продышался, пришёл в себя, попытался закурить обычную «Яву», тут же бросил её, с трудом подавил снова подступившую тошноту. Ещё раз прислушался к своим ощущениям. Ни-че-го, кроме мерзкого вкуса во рту и жжения в пищеводе. Жуткая гадость, осознал я. Да любая водка, даже шацкого розлива, – и та лучше. Ликёры, зелёный и коричневый, – и те… ну, не хуже. – Мужики, – слабым голосом предложил я, – может, это… давайте выпьем… Мужики не ответили, ибо пребывали в каких-то иных мирах. Впрочем, возможно, некоторые из них притворялись. Однако позже никто в этом не сознался. Все утверждали, что словили кайф. Все, кроме меня. Никто мне, конечно, слова недоброго не сказал. Поржали малость, и только. Но я некоторое время всё-таки переживал. Эх… Все вон заторчали, а я… Потом вспомнил о своей наследственности – и успокоился. Значит, это – не для меня. А вот выпить – да! На том и стою всю жизнь. Не шмаляю, не ширяюсь, не нюхаю. И не жалею, хотя никому ничего не навязываю. Никому, кроме тех, за кого отвечаю. Дочь моя с малых лет приучена вину, как когда-то её прабабка. Сейчас мы иногда с удовольствием выпиваем вместе, когда вина, когда и водки. Вместе – с дочерью, разумеется, а не с бабушкой. Впрочем, надеюсь, с бабушкой когда-нибудь тоже выпьем. Француский самагонщик Это ктой-та к нам приехал? Телефонный звонок разбудил меня в восемь утра. В субботу. - Доча… - Печально сказала телефонная трубка материнским голосом, и замолчала. - Не пугай меня, мать. – Я сразу проснулась. Нормальные матери никогда не звонят в субботу, в восемь утра, без большого важного повода. – Что случилось? - Радость большая случилась. – Голос мамы стал ещё печальней, чем был. – К тебе едет Васёк. - Какой Васёк?! – Я поняла, что на меня свалилось щастье, но ещё не оценила его реальных размеров. – Трубачёв с товарищами? Мама, вероятно, запамятовала о существовании одноимённой книжки децкого писателя Валентина Осеева, и поспешила меня успокоить: - Нет, Васёк Кургузов. Один. Без товарищей. Правда, здорово? - Это ахуеть как прекрасно. Я щастлива. Знать бы ещё что такое Васёк… - Лида! – Мама попыталась возмутиться, но голос у неё оставался печальным, и возмущение получилось неестественным: - Вася – сын тёти Тани! В голосе матери отчётливо слышался теперь укор, но о том, что такое «Вася – сын тёти Тани» я знала ещё меньше чем о «Васе Кургузове». Признавать это было стыдно. - Ах, Васёк… - Я сделала вид, что конечно же вспомнила Васька, но тут же переспросила: - Какая тётя Таня? Трубка ещё три минуты гневно ругалась на меня материнским голосом, а потом послала в мою барабанную перепонку серию коротких гудков. В общем, у меня теперь был повод для щастья и радости. Ко мне едет Васёк. Васёк Кургузов. Сын Тёти Тани из Могилёва. Когда-то, лет сорок назад, моя мама отдыхала в пионерском лагере, и играла в весёлые пионерские игрища с девочкой Татьяной. Вместе с ней мама прыгала в мешках, бегала стометровку, держа в руке столовую ложку с сырым яйцом, и пела «Взвейтесь кострами» – в общем, оттопыривалась по-пионерски. После окончания смены девочка Татьяна уехала в свой Могилёв, и начала писать моей маме трогательные письма, начинающихся со слов: «С пионерским приветом пишет тебе Таня из совецкой республики Белоруссия». Второй раз подруги увиделись лет через тридцать, когда девочка Таня из Могилёва родила подряд две двойни от белорусского мужчины-алкоголика, и все четверо её отпрысков успели вырасти и наглухо спиться. Младшую двойню звали Витёк и Васёк, и мне, откровенно говоря, было на них сильно похуй, потому что оба они были страшные как голод, и первая их фраза при виде меня была «У тебя деньги есть?» Собственно, этим мне Васёк и запомнился. И вот теперь он едет ко мне в гости. Почему ко мне? На этот вопрос мама тоже ответила. Васёк едет не один. Он едет с мамой, папой, братом и двумя сёстрами. И вся эта гоп-компания у мамы в квартире, конечно же, не помещалась. Поэтому Васька было решено расквартировать у меня дома. Я немного подумала, а потом перезвонила маме: - Мама, а тебе не кажется, что логичнее было поселить у меня девочку? – Задала я маме коварный вопрос. - Подумала. – В голосе мама всё ещё слышался укор. – Подумала. Васёк – парень неплохой. Да что там неплохой – он ого-го какой парень. Такой тебе и нужен. И ты Васе нравишься. Пусть у тебя поживёт, приглядитесь друг к другу получше… После этих слов я забыла о вежливости и заорала: - Ну, во-первых, Васино «ого-го» можешь оставить себе, у меня и поогогошнее есть, во-вторых, я не старый пидор, чтобы кидаться на тощих рахитов-алкоголиков, и в-третьих, я в рот ебала всю эту узбекскую пиздобратию, вместе с твоей тётей Таней! Никаких Васьков мне тут не нужно, ясно?! - Ясно. – Тихо ответила мама, и положила трубку. На минуту мне стало стыдно, а потом это прошло. Вот уж радость какая, блять. Васёк. Кургузов. Нравлюсь я ему. Не иначе, тётя Таня моей маме в уши поссала. Надо ж ей своих упырей пристроить в Москве. С тётей Таней мы разошлись во мнениях лет пять назад, когда в ответ на её реплику: «Ты неправильно воспитываешь своего сына, это тебе говорю я - мать четверых детей», я ответила: «Мать четверых алкашей, дура ты ебанутая». После чего тётя Таня стала изрыгать на меня всяческие проклятия, параллельно ставя мне в пример своих дочерей, одна из которых в этот момент пила шестнадцатую рюмку водки. Мне эти проклятия не понравились, и я побила мамину пионерскую подругу двумя крышками от кастрюль. Тётя Таня, помнится, опечалилась, пожелала мне скорейшей гибели от венерических болезней, получила от меня в ответ увесистый поджопник, и с тех пор мы с ней больше не виделись. Равно как и с членами её семьи. Воспоминания накатили на меня волной, я вдруг остро пожалела своего папу. Ведь папа мой ни в чём не виноват. А теперь ему предстоит минимум две недели (на меньший срок семейство Кургузовых никогда не приезжало) жить среди шести алкоголиков. Даже для папы это было многовато. Папа у меня один, и я, как его дочь, обязана позаботиться о сохранении его душевного равновесия. В общем, я для себя решила, что папу надо непременно забрать к себе, и с этими благими намерениями снова заснула. Проснулась я около трёх часов дня, нарядилась-накрасилась, и вся такая фильдеперсовая пошла выручать из беды отца. Дверь родителькой квартиры открыл мне сам папа. Ибо он был единственным из всех, находящихся в данный момент в его доме, кто был способен услышать дверной звонок, и открыть дверь. - Приехали? – Шёпотом спросила я папу. Папа обречённо кивнул. - Чо мать? – Уточнила я. - Поллитра валерьянки. Спит. - А уроды? – Я оценивала обстановку. - Жрут спирт. - Одевайся. – Я потянула папу за рукав. - Не могу. – Папа твёрдо оторвал мою руку от его рукава. – Хату выставят. А мать на органы сдадут. - Я войду. Папа отступил. Он сам меня воспитывал, и знал каждое моё действие наперёд. Препятствовать мне сейчас было опасно. В родном доме пахло носками, валерьянкой, алкоголем и зелёным луком. Прекрасный букет. На папином диване лежал незнакомый мужик, развратно шевеля жёлтыми пятками, выглядывающими из разноцветных дырявых носков, и лениво щёлкал пультом от телевизора. В маминой комнате стояли клетчатые баулы, из которых торчали серые валенки и два лошадиных копыта. На кресле, накрытая газетой «Могилёвские новости», на которой проступали жирные пятна, безмятежно спала моя мама, источая сильный запах валерьянки. В бывшей моей комнате, разложив на кровати лук, буханку хлеба и три солёных помидора, возлегали тётя Таня со своими карапузами, и жрали хань из хрустальных фужеров, подаренных мне мамой на мою свадьбу. В глазах у меня потемнело, и от переизбытка чувств я стала заваливаться на папу. Крепкое отцовское плечо не дало мне упасть на пол, а папин голос сзади подытожил: - Три недели. Голосом Никиты Джигурды я сказала только два слова: - Хуй. Одевайся. Папа не рискнул со мной спорить, и исчез. А я вошла в комнату. - Приехали? – Риторически поинтересовалась я, выкидывая в окно лук и помидоры. - Ы. – Ответил Васёк. Или Витёк. Хуй их разберёшь – они на одно ебало. - Приезжайте к нам ещё. – Вежливо продолжила я, аккуратно извлекая из рук тёти Тани фужер с надписью «Совет да любовь». – Лет через семьдесят. Раньше не надо. Я ещё буду крепка и сильна. И вырву всем вам ноги. На этом моё спокойствие, вызванное шоком, благополучно закончилось, и я заорала: - Я вырву всем вам ваши ебучие сраные ноги, вырву вместе с вонючими носками, которыми вы, бляди, навоняли на всю мою квартиру! Я вколочу вам в глотки ваши валенки и копыта, а жопы вам навтыкаю останки вашего папы, которого я прям щас отправлюсь рвать на куски зубами! Я сложу вас в ваши баулы, а мой папа принесёт мне с работы пятьдесят кило цемента. Мой папа строитель, он умеет красть цемент со стройки так, чтобы его не поймали, и он украдёт его. Для меня. И поможет мне сделать в тазу раствор. Который я напихаю вам во все отверстия, и ещё останется литров сорок, чтобы полностью наполнить ваши ебучие авоськи, в которых будете лежать вы! После этого мы с моим папой – а он крепкий мужик, он на стройке работает – допинаем ваши авоськи до Яузы, и кинем вас в реку. С обрыва. И похуй, что там нет никакого обрыва – я клянусь, он там появится. Если. Вы. Через минуту. Не съебётесь. Отсюда. НАХУЙ!!!! На этом месте у меня временно закончился словарный запас, и я услышала как хлопнула входная дверь. Оглянувшись назад, я увидела открытый папин рот, и сделала вывод, что из квартиры съебался вовсе не он. Поняли это и жители Белоруссии. - У нас билеты на семнадцатое число… - Проблеяла то ли Оля, то ли Лена – тоже хуй поймёшь, они на одну синюю рожу, но тут же увидела как покраснело моё лицо, и исправилась: - Но мы можем их поменять. Я сделала шаг в сторону, освобождая дверной проём, и тихо сказала: - Пошли нахуй! Ещё никогда я не видела, чтобы нахуй шли так слаженно, в ногу, и так быстро. Через три минуты входная дверь хлопнула ещё один раз, и в квартире остались я, мама, папа, и запах носков. Я повернулась к отцу: - Я вот только одного не пойму: ты чо, не мужик, что ли? Папа испуганно сделал шаг назад, и упёрся спиной в шкаф. Дочь он воспитывал сам лично, поэтому знал, что сейчас будет. - Какого хуя, спрашивается, я должна приходить к вам, выгонять этих упырей, спасать свой богемский хрусталь, и надрывать свой прекрасный голос?! Папа закрыл глаза. - Какого хуя это делаю я?! Ты! – Мой палец упёрся в папину грудь. – Ты меня учил стоять за себя, учил не позволять садиться себе на шею, учил… Да ты меня дохуя чему учил! Так почему я должна бросать свои дела, и бежать к вам, чтобы выставить из вашей хаты шестерых мудаков?! Папа открыл глаза, и буднично ответил: - Потому и учил. Чтоб пришла, и постояла. Водку будешь? Я посмотрела на папу, и выдохнула: - Давай. - Матери-то чо скажем? – Папа полез в холодильник, и достал оттуда бутылку водки. – Рюмки на кухне. Сполосни. - А ничо не скажем. – Я зашла на кухню, и достала из шкафчика две рюмки. – Щас выпьем, и ко мне пойдём. Колбаски порежь. - Не, я к тебе не пойду. – Папа принял от меня рюмку, и приподнял её: - За тебя. - Ага. – Рюмки со звоном соприкоснулись. – Точно не пойдёшь? Папа сунул в рот кружок колбасы, и машинально вытер бороду: - Точно не пойду. Кому-то надо телефоны попрятать. Мать скоро проснётся. Ты же хочешь провести этот вечер спокойно? - Спасибо, пап. – Я посмотрела на бутылку, завинтила обратно пробку, и убрала водку обратно в холодильник. – Я это… Всё правильно сделала? Папа отвернулся к окну, и в отражении стекла я увидела, что он улыбается. Наклонившись, я поцеловала отца в щёку, и через полминуты входная дверь хлопнула в третий раз. Телефонный звонок разбудил меня в восемь утра. В воскресенье. - Доча… - Печально сказала телефонная трубка материнским голосом, и замолчала. - Что случилось? – Кисло спросила я. Партизан из папы хуёвый. Не мог телефон получше спрятать. - Радость большая случилась. – Голос мамы стал ещё печальней, чем был. – К тебе едет дядя Алик с Урала. Мама Стифлера Ребенок и сковородка Рано утром, еще за окном серела предрассветная серая мгла, в дверь постучали, настойчиво и громко. Мишка слышал, как отец встал, скрипнув пружинами кровати, и сонно зашаркал к двери. - Товарищ старший лейтенант, тревога, - затараторил за дверью взволнованный голос. - Понял, спасибо, - отец закрыл дверь, потянулся, шумно выдохнул и зажег свет в комнате, - мать тревога, где мой тревожный чемоданчик? - На антресолях, нет в другой стороне, - сонно ответила она. Мишка, проснулся, еще когда стучали в дверь. Он выполз из-под одеяла и заглянул в комнату родителей. Отец одел полевую форму, и сразу стал как-то выше сильнее и серьезней. Поправив маленькую фуражку, отец схватил чемоданчик, перекинул через плечо планшет и, поцеловав маму, увидел сына выглядывающего из детской. - Папа, началась война? - Нет, сынок, учения, - отец улыбнулся, погладил его по голове, и сказал, - иди спать сынок, все хорошо. Отец присел, крепко обнял Мишку, подкинул высоко, так что Мишкино сердце на секунду замерло от восторга, понес в кровать, - спи, рано еще. - Ген, ты скоро вернешься?- поинтересовалась мама. - Не знаю, что там отцы командиры придумают,- отец чмокнул мать в щеку и выскочил за дверь. Мишка услышал, как отец поздоровался, с другими офицерами. За окном были слышны негромкие голоса, - офицеры курили и видимо кого-то ждали. Но вот двигатель машины взревел, было слышно, как в ней что-то затрещало, раздался щелчок коробки переключения передач, и машина уехала, оставив звенящую тишину. Мишка лежал, повернувшись к стене, и пальцем рисовал узоры на обоях. Над ухом зудел надоедливый комар, и Мишка, отмахнувшись от него, завернулся в одеяло с головой уснул. Возле дома стоял ГАЗ-66, и надрывно сигналил. Мишка выглянул в окно, прислонившись к стеклу лбом, почти расплющив нос, от машины в дом бежал отец. Планшет смешно шлепал его по ноге, а фуражка норовила упасть, от чего отец ловил фуражку одной рукой, и прижимал планшет к ноге другой. Мишка видел, как выскочила на порог дома мама, и отец что-то торопливо заговорил ей, заглядывая в глаза. Он нервно теребил ее руку, потом резко поцеловал и побежал обратно. Мать неуверенно махнула ему в след рукой. Но отец не любил оглядываться, вот и теперь он хлопнул дверкой кабины и машина, подняв тяжелую серо-коричневую пыль, умчалась в жаркую марь. Мать зашла в дом и устало рухнула на диван рядом с Мишкой,- все уехал наш папка на пожар. -Мам, наш папа летчик. Какой пожар? -Тайга горит сынок. По всему острову. Уже в Победино горит, до Смирных осталось десять километров. Все военные туда поехали на пожар. -И солдатики? -И солдатики, - мама положила руку Мишке на голову, и тяжело вздохнула - и наш папка. Небо над поселком затянуло странной сероватой пеленой, и солнце едва пробивалось сквозь нее. Мишка сидел на ступеньках крыльца и строгал из доски крылья для самолета. Он недавно видел такой – АН-2 , с двумя крыльями, похожий на этажерку. По сравнению с самолетом, на котором летал его отец кукурузник, как сказала мама, выглядел смешной игрушкой. Папа рассказывал, что почти весь самолет из дерева, вот Мишка и решил сделать его. Строгая ножиком доску Мишка напевал песню летчиков, которую так любили петь за праздничным столом родители и их друзья, - Огромное небо, огромное небо, Огромное небо одно, на двоих. Больше слов Мишка не запомнил, да в прочем и их хватало. Он повторял их словно мантру, словно заклинание, наверное, сотню раз, а может и больше. Стружка весело летала из-под ножа, завивалась и падала на землю. Мишка слышал, как просыпался их маленький одноэтажный на четыре квартиры дом. Как стучит сковородкой бабка Соня, как Степановна что-то выговаривает своему деду. Как жалобно просит молока кошка Мурыся у тети Зины. Как мама поет на кухне, подпевая радио. На крыльцо вышла Степановна, посмотрела на небо и нахмурилась, - Что творится, прости господи, конец света прям. - Степанна, а папа на пожар уехал. - Да уж, небо как в сорок пятом, перед приходом наших – горит кругом тайга-то. - А что здесь были немцы?- удивился Мишка. -Да нет, японцы, Мишенька, японцы, - Степанна посмотрела слезящимися глазами на едва видимые в дымной пелене сопки, – вот так тогда и горела тайга. Смотри Мишка - видишь вон на той сопке, как полыхает. Лишь бы ветер не переменился, а то и нам амба. - А какие они японцы?- Мишка почему-то представлял их маленькими и злыми человечками, не больше спичечной коробки. - Да всякие Мишка, и плохие, и хорошие. В начале сороковых, когда война началась – такие, прямо баре были. Наши, русские на них батрачили за гроши. А японец мог и ударить, и убить, особенно когда война началась. Бежали кто мог дальше туда,- она махнула рукой за сопки, -на север острова. Хоть там и климат не сахар, за то законы русские были. А потом, когда победили их, совсем другая история, да…- она снова посмотрела слезящимися глазами вдаль на горящие сопки, - наши дома они строили, после войны. Пленные. Жалко их было. Худые, заморыши прям, - она вытерла уголки рта мятым белым платочком, - ну вот, а потом их на материк отправили. Мишка представил себе японцев уже совершенно по-другому. Почему-то ему вспомнились глаза детей Бухенвальда, из кино про войну, как они тянули худенькие, тонкие руки с наколотыми номерами через колючую проволоку. Мишке стало жалко японцев, - а почему их на материк повезли? А не домой, в Японию? - Да кто ж его знает, почему? Говорили - тоннель строить будут. Да вот что-то до сих пор строят. Мишка сделал большие глаза, - как строят? А где? -Да нигде, Мишенька, нигде. Мишка ничего не понял, пожал плечами и убежал по своим детским делам. На крыльцо вышла бабка Софья, маленькая и сухонькая, она легко села на скамейку и достала свое вечное вязание. -Вот Соня, смотрю я на тебя, в чем твоя душа еще держится, - нахмурилась Степанна, - ты вообще ешь хоть что? -Да ем, отстань, Степановна, - передернула плечами бабка Софья. - Да кто вас блокадных та знает, может, ты на святом воздухе живешь. - На святом воздухе в сорок втором зимой жила, и на святом духе, - перекрестилась бабка Софья. -Ой, Сонь, ты что крестишься? Веруешь что ли? - А и верую, то что? Пойдешь в партком меня сдавать? Заверуешь во что угодно, когда вокруг все померли, а ты одна одинешенька останешься. Степановна посерела лицом, - Сонь, тайга горит, вон посмотри на сопки-то. - Сама и смотри, это ты у нас дальнозоркая, а я Степановна слепошарая, так что без очков дальше носу и не вижу ничего. - Вот только не надо на себя наговаривать. Ты когда хочешь - все видишь, и что надо тебе видеть и что не надо, - притворно разозлилась Степанна, - но только когда тебе надо. Высоко в небе плыл серебряный едва видимый солнечный диск. Даже всегда веселые воробьи попрятались в гнездах. Ветер едва шевелил листья берез. -Это все хунхузы, - нахмурил брови Сашка, - они тайгу жгут. - Дурак ты, - Андрей шутливо шлепнул Саню по затылку,- хунхузы,- это китайцы, откуда они на Сахалине? - Сам ты дурак, их сюда япошки и завозили,- отрезал Саня. - Это сто лет назад было, они все вымерли. - Да ну, вымерли, – протянул Саня,- много ли надо? Поставил лупу, направил на солнце - вот тебе и пожар. Лето жаркое, дождей давно не было, вот тайга и горит. - Да ну, будет кто специально поджигать, возразил ему Андрюха, - ты прикинь. Кто-то идет в лес, и ставит лупу.. Ага.. Залупу он ставит. Подрочит и уйдет. Не проще спичками поджигать? -Вот ты умный что ли? Сам подумай, вот ты поджег траву, и что? Она так вспыхнет, что ты сам сгоришь. А еще если ветер? Вон вспомни, на той улице, - Саня мотнул головой, - траву жгли за забором, так у них и сарай и баня сгорела, хорошо еще дом спасли. - Но ставить специально лупу, это - по-моему, ерунда. Полная. - А папа говорит, что это из-за костров, которые забывают погасить, – встрял в разговор Мишка. - Вот костры, скорее всего,- согласился Андрей. - А пойдем на речку? Сегодня жарища, хоть и солнца нет. Искупнемся…- мечтательно протянул Саня. Мишка запрыгал на одной ноге, засуетился, - а меня, меня возьмете? - Если отпустят, возьмем. Сань сходи за удочками, заодно порыбалим, - Андрей улыбнулся, - давай Мишка бегом. - А мамы дома нет, она на работе, а папа на пожаре в тайге, я не знаю, у кого спросить. - Ладно, пойдем, я бабкам вашим скажу, что мы тебя с собой взяли. А то родители волноваться будут, - Андрюха встал со ступенек, отряхнул штаны и пошел с Мишкой, - Сань, бери Светку и догоняй, мы тебя у шестого дома ждать будем. Речка была небольшая – неширокая, метров тридцать, но глубокая, и очень быстрая. Черная вода пенилась серебристыми порогами, билась о высокий берег, и громко клекотала. Старшие мальчишки знали, где речка делала резкий поворот и разливалась, становилась в несколько раз шире и успокаивалась. И вот уже вода ласково бьется о песчаный берег и ласкает уставшие от жары ноги. На небольшой песчаной отмели купались незнакомые пацаны в огромных, почти по колено черных семейных трусах. Они громко кричали и матерились, не обращая никакого внимания на вновь пришедших. Все не знакомые мальчишки были пострижены налысо. Они играли в пятнашки, весело носились по берегу, запрыгивая в воду с большого камня. Набегавшись, два пацана закричали, - мы чур-чуры, - короче не рубимся. Они сели на поваленное дерево. Один из них достал из кармана сигареты. Другой, вытащил из костра горящий прут, и прикурил, красиво выпустив несколько колец. - Что шлифты вылупил? – нахмурился незнакомый пацан на Мишку, тот даже опешил, и, отвернувшись, пожал плечами, пошел дальше за своими. Ребята выбрали себе местечко, расстелили старое покрывало и стали торопливо раздеваться. Санька разделся быстрее всех и с криком побежал к воде. Добежав до камня, он оттолкнулся, и красиво пролетев пару метров, нырнул в воду. Мишка, зашел в воду, она была чистая-чистая, такая, что были видны даже мальки быстро плавающие у берега. Мишка присел на корточки, и засмотрелся на рыбок. Они, сбившись в стайку, плыли вдоль берега – грелись в теплой воде мелководья и искали еду. Мишка попытался поймать рыбок в ладошки, но мальки испугались и быстро уплыли в глубину. Накупавшись мальчишки побежали вдоль берега к своим заветным заводям – ловить рыбу. Саня размотал и закинул удочку. Поплавок завис над темной водой маленьким красным шариком. Андрюха, как всегда подтрунивал над братом, - Сань, а на что ловишь? -На хлеб, - суровым шепотом отрезал Саня. - А почему не на червя? -Копать было лениво. - Да уж лень раньше тебя родилась, - засмеялся Андрей. - Ой, иди уже отсюда, не мешай, всю рыбу мне пораспугаешь, - завелся Санька. Андрюха засмеялся и стал бросать комки глины в воду. Но случилось странное, толи рыба от испуга, то ли еще что, но у Сашки клюнуло. Поплавок заходил, заволновался на воде, и вдруг резко ушел под воду. Сашка подскочил и подсек, начал тянуть рыбу из воды. Она не поддавалась, тянула назад, Саня, закусив нижнюю губу, пытался вытащить. Леску водило из стороны в сторону, удилище согнулось дугой. - Сломает Саня, сломает, - закричал Андрей, - перехватывай за леску. - Не сломает, я удилище на той неделе новое срезал, должно выдержать. - Не дуркуй! Перехватывай за леску. - Не ори под руку, - видишь, уже почти вытащил. Мишка сидел и как завороженный смотрел на братьев. Андрюха мешал Сане тащить рыбу, но вот она уже блеснула на мелководье, и вдруг совершенно успокоилась. В это мгновенье, Санька рывком выдернул ее из воды, рыба пролетела метра три и запрыгала на горячем песке. -Позырь, какая большая красноперка! –закричал Андрюха. -Здоровая красноперка, на полкило, наверное, - Санька схватил ее и, вытащив крючок, стал уговаривать рыбу, – ну не надо дергаться, сейчас мы тебя на кукан посадим, и все. Он достал из кармана кусок лески, привязал к ней небольшой обломок ветки и, протянув через жабры, кинул рыбу обратно в реку,- ну что? Кто еще будет спорить, на что ловить? -Ой, да ладно один раз повезло, уже понтуешься. - Ну и посмотрим, - Саня снова закинул удочку, - сейчас как поймаю рыбищу. - Смотри себя не поймай, рыбачек – сундучок. Вечером за столом Мишка рассказал маме, как Сашка ловил рыбу, красочно, в лицах. Мама устало улыбалась, и после ужина они легли спать. За стенкой тихо свиристел сверчок, на улице, где-то далеко-далеко лаяли собаки. Даже комары и те устали звенеть в высокой прозрачной тишине. Мишка укутался в одеяло с головой и заснул. В дверь настойчиво стучали, очень громко и сильно, Мама встала и пошла к двери, - Зина, уже тайга горит у окраины, объявлена эвакуация, - услышал Мишка нервный голос бабки Софьи,- Собирайтесь и бегом к реке, иначе может быть поздно. Мама забегала по дому, схватила сонного Мишку и начала его одевать, Мишка, ничего не понимая с просонья сползал с материных рук, а та все теребила его и пыталась разбудить. За окном уже было красно от огня, и Мишкина мама едва одев его, оделась сама, схватила все самое необходимое, и выскочила на улицу. С ребенком на руках она, как и большинство соседей бежала к реке. Люди кричали, в панике, не уступая дороги, едва не наступая друг на друга, спотыкаясь в темноте, бежали к реке. Мишка уже проснулся, и вырвался из маминых рук. Она крепко схватила его за руку, и они побежали в ночь. А сзади бушевало, разгоралось огромное бешеное пламя, и зарево от него освещало дорогу. Люди добежали до реки, и уже немного успокоившись, вошли в воду. Стоя по колено в воде Мишка обратил внимание на людей. Они стояли, словно огромные фантастические ночные птицы – вытянув головы, пытались разглядеть, куда уже добрался огонь. А зарево в полнеба все не унималось, и слышался ужасный вой пламени и треск горящего дерева. - Господи! Господи, за что же ты нас?- заплакала надтреснутым тоненьким голосом бабка Софья, - ведь все, все осталось там. Все. Все-все, - Она забормотала, зашептала тихим, горячим голосом, что-то непонятное себе под нос. - Мам, мааам, - заволновался Мишка, - А что баб Соня говорит? - Молится сынок, - мама погладила Мишку по голове. - Молится? А зачем? - Так ей надо. Я б умела, тоже бы молилась. - А для чего? -Чтобы все было хорошо, чтобы кончился пожар, чтобы ничего не случилось с отцом, ой Мишка, знать бы кому молиться помолилась бы. Мишка посмотрел на горящий поселок, на выгоревшую тайгу, на людей, уставших от бессонной ночи, и устало присел на камень. Мало кто видел, но из тайги к реке выбежал медведь. И осторожно, приглядевшись к людям принюхался. Видно запах ему не очень понравился, медведь фыркнул, развернулся и тихо ушел ниже по течению. Люди собирались небольшими группками, и устало переговаривались. Кто-то в темноте курил, прикрыв по привычке огонек сигареты. Кто-то окликал знакомых, кто-то устраивался поудобней на берегу. Мама сидела, поджав ноги, и тихо про себя ругалась. -Зин, да что ты бесишься, присела рядом бабка Софья, - ну все бывает, мы войну пережили. И ничего – живы. - Да баб Сонь, ну ты посмотри на меня. Вот ты что взяла из дому? - Деньги и документы, - и, заговорщицки подмигнув маме, продолжила шепотом, - ну еще украшения. - А я? Я взяла Мишку и сковородку. И все!- мама заплакала, - ведь сгорит все к чертовой матери. -Ой, да что там Зин, не плачь,- как могли, успокаивали маму соседки, - ведь еще ж не ясно. Может и не сгорит дом. Сереющее предрассветное небо озарилось яркой вспышкой, перечеркнувшей от горизонта до горизонта небосвод. И вдруг раздался гром. Да еще какой! Вверху вспыхнула огромная белая река. Молния захлестнула почти все черное, беззвездное, пахнущее гарью небо. И снова прокатился мощный грохот, отзываясь эхом в сопках. Люди задрали головы и заворожено смотрели в небо. - Из воды, идиоты! Из воды,- закричал кто-то в темноте. Люди сломя голову выскочили на берег. Грохот и яркие вспышки в небе подхватил сильный ветер. Он трепал волосы и одежду у людей, качал деревья и гнул кусты. Мишка с немым восторгом смотрел на сверкающие молнии. Его совершенно не пугал грохот грозы. По его лицу ударила крупная капля, одна, вторая, третья. Снова навалился ветер и шурша по земле начался ливень. Капли отскакивали от сухой земли, с барабанным грохотом. Мама прижала Мишку к себе, и спрятала его от дождя, но он вырвался и стал в восторге танцевать под огромными теплыми каплями. Дождь лил и лил, словно из ведра. - Есть бог на свете, - сказала, крестясь, бабка Софья. - Ой, подружка, - появилась Степановна в накинутой на плечи дерюжке. Дождь еще вчера ждали. Синоптики обещали. Коли бы не наврали. Так и спали бы мы сегодня в постели а не в речке по пояс. -Вот Степанна, ну вечно ты все испортишь, - огрызнулась бабка Софья,- а я верю, чьто бог помог нам. - Бог не бог, на бога надейся, а сам не плошай. Зин, - Степановна присела рядом с Мишкиной мамой, - слышишь, давай-ка, мальца под одеялко спрячем, не заболел бы. И что ноешь ты? Что ноешь? Ну, подумаешь, сковорода. Ой, беда! Сковорода вещь в хозяйстве первая, а бумажки, - тьфу, - она плюнула под ноги, - мы тебе еще миллион бумажек выправим. Слышишь, соседка, и пойдем-ка по домам, пожар не пожар, дождь все залил уже. Уставшие люди повернули обратно в поселок. Как ни странно Мишкин дом уцелел, как и все дома по четной стороне улицы. Огонь остановила вечная, набитая лесовозами огромная лужа и проливной дождь. Люди делились, чем могли с погорельцами. Мама повесила сковородку на место и вдруг звонко рассмеялась, а вместе с ней засмеялся Мишка. Соседки, заглянувшие в квартиру, тоже смеялись, услышав историю про ребенка и сковородку.

1 2 3 4 5 Категория: Истории из жизни | Добавил: ykrmagazin (28.10.2008) W

Просмотров: 696 | Рейтинг: 0.0/0